Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

– Понял, – снова помолчав, неохотно ответил я. – Что меня наглым образом использовали, отняв надежду у человечества пожить по-божески.

– Вот как раз сейчас вы по-божески и живете. И не дай вам никто свернуть с проторенной дорожки. А то, что было в другой истории, перечеркнутой Самим… – он махнул рукой. – Забудь. Плюнь и разотри. Многие знания, многие скорби.

Он поднялся и пошел к холодильнику за пивом. Я слышал, как Азаил ловко скрутил пробку, и махом употребил содержимое бутылки. И только после последовавшего довольного молчания, осторожно спросил:

– А я? – кем я был в той перечеркнутой истории?

Он помолчал немного.

– Через год нашу магическую контору прикрыли, и ты вернулся к работе психоневролога. Только и всего.

Я глубоко вздохнул и тяжело выдохнул. Настроения говорить на божественные темы больше не было. Да и о чем говорить – предмет наших разговоров все равно находился вне пределов досягаемости разума.

– Значит, действительно не судьба.

– Вот именно, – заверил меня Азаил. – И еще как не судьба. Только лучше об этом не думать. Потому как, если начать разбираться…

– Будь друг, принеси и мне бутылочку. Водки, она у окна стоит. Ну, как мне да не помянуть не светящий нам золотой век. – Азаил вошел с бутылкой, отвинтил крышку, разлил по стаканам. – Только не садясь и не чокаясь.

Он вздохнул.

– Тогда и не один раз помянуть. Ну, за неслучившуюся историю.

Водка обожгла горло. Я закашлялся, вытирая невольные слезы. Азаил допил стакан и молча похлопал меня по спине.

Случилось это в одной глухой сибирской деревеньке, настолько глухой, что до ближайшего села, коли что, ни докричишься, ни дозовешься, верст полтораста будет, – это ж какое горло иметь надо. Давно случилось, году эдак в двадцать пятом прошлого века, никак не раньше. Только в тот год по весне, в энту глухую деревушку, и добралась Советская власть, саму себя устанавливать. Советской власти прибыло четверо агитаторов, уж давным-давно по округе все села сагитировавшие и только теперь до той деревни добравшиеся – столь глухая была.

Ну, понятно, пришли в село, стрельнули из нагана в воздух пару раз, чтоб мужиков да баб из хат выгнать, а как народ вокруг них собрался, так и начали они народ этот агитировать. Агитировали часа полтора, посменно, сперва за Ленина, потом, спохватившись, за ленинизм, за власть трудящихся, то бишь за их самих, мужицкую власть, а к концу ближе, о вере заговорили. Тут-то шум и поднялся.

И о Ленине, и о Советской власти да об электрификации по невежеству да по темноте своей беспросветной послушали мужики, хотя и понимали через слово, с удовольствием, а вот как до веры дошло – загомонили. «Не может такого быть, говорят, чтобы Бога не было. Был, был, а тут, знать, уж нет. Куда ж вы его дели?» – «Да не было никогда Бога, – отвечают им агитаторы, – все это поповские выдумки, чтоб из вас, дуралеев, последние соки вытянуть на свои нетрудовые нужды. Вон у попа-то вашего изба какая, черепицей крытая, двухэтажная, все венцы кедровые, век простоит, ничего не сделается. У кого еще в селе такая?». Молчат мужики. «И сам он не вышел, забоялся с нами в спор вступить, потому, как знает, что правда на нашей стороне, и сказать ему нечего», – напирают агитаторы. «И церковь ваша на ладан дышит, потому как поп все под себя гребет. Впрочем, добавляют, коли, что ценное в церкви найдем, конфискуем, чтобы то народным достоянием стало».

Долго так спорили, и убедили мужиков. Пошли к церкви, закрывать, значит. Вынесли все ценное, ну, бабы, оно понятно, поплакали вволю, на то их бабская доля, в непонимании жизнь прожить, недаром же говорят – волос длинен, ум короток. Поплакали бабы вволю, перекрестились в последний раз и стали смотреть, как агитаторы церковь заколачивают. Забили агитаторы досками и окна и двери, – пришлось, чтоб доски для забивания добыть, крыльцо у церкви поломать. Ну да это неважно, говорят агитаторы, мы на месте церкви вам клуб организуем, будете там вечера в веселии проводить, нет, не пить, а культурно просвещаться, изба-читальня будет на этом месте. Правда, окромя попа мужики в деревне неграмотные оказались, но это уж дело десятое. Забили, короче, церковь, и только забили, сказал один агитатор: «Вот, мужики, видите, как оказалось, Бога-то и нет».

И только он сказал так, как надвратная икона оторвись да и упади ему на голову. Лег агитатор наземь, да и не встал. Зароптали мужики, да вовремя другой агитатор к павшему подскочил и молвил: «Случай это, а не знамение, мало ли что бывает, вот и за светлое царство и нам платить приходится». И добавил: «А Бог-то ваш и вовсе ни при чем».

И только сказал, как крест с церкви сорвался, здоровый крест, и аккурат ему в голову. И еще один агитатор лег.

Не успели мужики зароптать, как третий агитатор подскакивает: «Вот, мужики, говорит, насколько церковь-то ваша прогнила, что на честных людей от единого слова рушится. Вот так и вера ваша в Бога прогнила вся».

И досказать не успел, ан уж с церкви луковка летит. Обернулся агитатор, да так обернутым и лег.

А последний агитатор умнее был. Не стал выходить, среди народа остался. И говорил оттуда уже, прям в уши мужикам и бабам: «Вот, мужики, видели вы все, как единым словом мои товарищи, с местом принятия опиума для народа расправляются. И погибли они оттого лишь, что вера ваша лживая из сердец не выковырянной до конца осталась. Кабы разом вырвали поповскую веру, живы бы они по сию пору были. Ведь и в вашей книжке говорится, что в начале-то слово было. Так что и книжку вашу это слово завершать будет. Наше коммунистическое слово».

Не успел агитатор то слово произнесть. Нечему было в него сверху валиться, все уж с церкви ссыпалось. Так что покачнулась в нерешительности сама церковь, рухнула, – и агитатора и с полдюжины мужиков смяла.

И осталась деревня без агитаторов. Почесали затылки выжившие мужики, покачали головами, покряхтели, каждый на свой лад. Ан все вместе и порешили. Ведь правы, черти-агитаторы, подумали, не успел последний из них слово заветное произнесть, как и вовсе рухнула церковь. Вона оно какое слово-то у коммунистов имеется. Никто его перешибить не может.

Подумали так, да и пошли собираться, чтоб с заутрени в соседнее село ехать, в партию вступать, да гробы заказывать. И не заприметили они, расходясь, как сверху кто-то покачал головой, вздохнул тяжко, да и махнул на беспросветных мужиков дланью.

Человек умирал. Он знал это и чувствовал: люди, жизнь которых отсчитывает последние песчинки, пересыпающиеся с неохотой в нижнюю черную часть часов из светлой верхней, ощущают падение каждой. И порою могут сказать, сколько песчинок осталось – там, наверху.

Он знал. Когда утром у него прихватило сердце, сильно прихватило, не как в прошлый раз, и жена вызвала «неотложку», он уже тогда понял, что горсть песка наверху вскоре пересыплется без остатка, и никакая рука не будет способна перевернуть часы, запустив ход времени.